ОТЕЦ И СЫН часть 1
З а окном опускается тихий весенний вечер. Голубые сумерки незаметно окутывают мир, размывая все цвета и оставляя только серо-голубые оттенки. Дома никого нет. Тишина, только тикают настенные часы. Я стою, прижавшись спиной к теплой печке, и мечтаю.… О чем? Да ни о чем. Просто ощущаю всем своим существом трепетное предвкушение чего-то очень хорошего, что обязательно должно случиться со мной, и это чувство обволакивает меня мягкой негой. Ощущение пронзительного счастья от того, что ты есть, что в свои шестнадцать лет тебя ждет еще столько неизведанного и обязательно прекрасного! И вся жизнь еще впереди. И не думается о том, что ты стоишь в маленькой комнатушке коммунальной квартиры, и, чтобы не мешать старшей сестре-студентке заниматься, все дни после школы приходится проводить в читалке или во Дворце пионеров, а позже в спортивных залах.
Перед мысленным взором возникают ускользающие, волнующие образы юных девушек, ласковых и нежных. Пусть у многих друзей они уже есть или были, у меня еще все впереди.
Неясные, но неизъяснимо прекрасные грезы мягко убаюкивают. И нет ни сил, ни желания оторваться от теплой и такой родной печки, чтобы одеться и пойти гулять – друг мой Генка уже топчется у ворот на улице…
Неожиданно я просыпаюсь. Все еще под впечатлением сна, сажусь на кровати, ничего не понимая, всматриваюсь в зеркало шкафа напротив. Оттуда на меня хмуро смотрит пожилой усатый мужик – одутловатое спросонья лицо, над глазами нависают тяжелые, как у сенбернара веки, волосы спутаны.
 С трудом сбрасываю с себя оцепенение сна, обвожу взглядом просторную светлую спальню, сквозь открытую дверь которой видна перспектива новой квартиры. За окном далеко внизу раскинулся город. Да... О таком в коммуналке из сна даже и не мечталось!
А вон, как всегда крепко, спит в своем кресле непробудным сном мой «чуткий» сторож – верный пес Джой. Тоже мне, терьер! Все правильно, это я у себя дома. Мне уже шестьдесят с лишком. Сердце забилось гулко и часто. Меня охватывает паника. Что, жизнь уже прошла, пролетела? Ведь только что мне было всего шестнадцать, и все еще было впереди? Всматриваюсь в зеркало: вроде бы еще совсем не седой, не обрюзгший, холеный, загорелый.
Но себя не обманешь, кто бы ни говорил, что выгляжу еще, хоть куда. Да и кажется по привычке, что еще все впереди и что много еще успею сделать...
И я вспомнил, как несколько лет назад бессонной ночью, в отчаянии от необратимости происходящего, захлестнутый волной нежности к спящей жене моей Нонушке, во мне помимо желания родились строки:
Хочу, чтоб помнила меня – большим и сильным,
Хочу, чтоб помнила меня, пусть, некрасивым,
Хочу, хочу, хочу огня, но час прошел.
Хочу огня, но нет меня, – мой век ушел.
Я не хочу терять себя и жалко тлеть,
Хочу гореть, звездою вспыхнуть, хочу взлететь,
Что мог отдать, – я все отдал, а больше нету,
А если б мог, то подарил бы тебе планету.
Мой лучший друг – моя жена, моя частица,
Я думаю о нас с тобой, когда не спится.
Когда-то гладили меня вот эти руки,
И вот уж дети подросли и любят внуки.
Сижу в ночи, – ты сладко спишь и мне тепло,
Сижу один, лишь верный пес лизнул в лицо.
Есть чудный дом, моя семья и много дел,
А мне все мало – жизнь проходит, не все успел.
Казаться сильным нету сил, – вот мой удел,
Ведь все сбылось, о чем просил и вот предел.
И если радость на душе – за ней печаль,
Ведь жизнь кончается уже, мне очень жаль...
Пока хочу, еще могу, довольно много,
Хочу еще, еще хочу… молю я бога.
Молю я бога об одном – одном и том же,
Хочу под куполом взлететь на тонкой лонже.
Хочу взлететь в последний раз, как птица...
Мелькают в памяти одни и те же лица.
И нежностью полна душа ко всем живущим,
Все чаще думы полонят о сущем…
Я точно запомнил, с какого времени стал осознавать свое существование. Как сейчас помню, как мне подарили красивую открытку с Дедом морозом и снегурочкой. Шапка Деда мороза, коса снегурочки и мешок на плече Деда были покрыты мелкими блестками, как настоящим снегом, только еще красивее. И Дед мороз и снегурочка были румяными и улыбались. Я лежал в кроватке с решетчатыми перилами и вертел в руках эту открытку, пока у меня ее не отобрали.
Много позже я не раз находил её в семейном альбоме с фотографиями, и уже мог прочитать, что на мешке Деда мороза были начертаны цифры 1949. Значит, подарили мне эту открытку на третьем году моей жизни.
 Чуть позже, когда я еще не ходил в детский сад, папа решил поздравить меня с Новым годом в маске Дедушки Мороза. Я запомнил тот ужас, когда вместо дорогого мне лица отца, вдруг оказывалось незнакомое и потому страшное неживое лицо старика, бубнившего сквозь картон маски что-то непонятное. Я заорал жутким голосом и меня долго не могли успокоить. А потом еще долго, если я отказывался есть кашу, мама грозилась, что отдаст её тому страшному Дедушке Морозу. И я не от жадности, а только чтобы его не видеть, давясь, съедал эту кашу.
И еще помню из того же времени, как меня, укутанного в теплые платки, вечером везут по скрипящему искрящемуся снегу на санках. Я смотрю вверх на проплывающие мимо огни уличных фонарей. От моего дыхания на платке, закутавшем меня до самого носа, намерзает холодный иней, и чья–то заботливая рука иногда поправляет его, и он уже больше не холодит лицо.
И как мне хорошо и спокойно, и какие волнующие запахи чистого снега и тонкого ремня, сделанного из прорезиненного брезента, остро пахнущего, за который тянули салазки по этому снегу. И как на поворотах я вдруг заваливался вместе с санками в сугроб, и мне было очень весело, потому что вместе со мной весело смеялись и папа с мамой.
Я помню состояние бесконечного счастья, которое я испытывал примерно до времени поступления в школу. Я просто купался в любви своих родителей и старшей сестренки Тани. Помню, как любил забираться в постель к родителям и обязательно ложился между ними. Я обнимал мягкую нежную маму одной рукой, а другой жесткого, но такого сильного и горячего папу, и не отпускал их, хотя им надо было уходить на работу. Помню родной запах, не всегда свежей постели родителей – мы жили в коммунальной квартире в маленькой комнате, и стирать на общей кухне мама могла в порядке очереди только раз в неделю. Меня дома звали Русой мама с сестрой, а папа называл всегда Рунькой. И Руса и Руслан мне нравились меньше.
Я был поздним ребенком – когда я родился, маме было 32, а папе 39 лет, и поэтому, наверное, любимым. По крайней мере, сестре так казалось.
Нашими соседями через стенку были Александр Абрамович и Мария Ароновна. Они были уже старыми и очень хорошими. Глава семьи был сапожником, работал не только в сапожной мастерской, но и на дому и у него от дратвы, натертой варом, были всегда черные руки. Был он небольшого роста, худым, лысоватым, в круглых очках с толстенными линзами, весь заросший черной шерстью – даже из ушей у него торчали пучки жестких волос. Чем–то напоминал он папу Карло из сказки про Буратино. Жена его, напротив, была огромной, очень толстой и очень доброй. Мои родители весь день были на работе, поэтому всегда, сколько себя помню да самого детского сада, я все время, когда они были дома, проводил у этих добрых людей. Если сестра приходила из школы (она была старше меня на 11 лет) раньше родителей, она забирала меня от соседей. Вечером же, когда вся семья собиралась за столом, с содроганием рассказывала, с каким аппетитом я «наворачивал» борщ, сидя на коленях Александра Абрамыча, а он грязным пальцем поправлял мне хлеб, когда я им набивал рот сверх меры. Они меня просто обожали. Их старший сын Виктор во время войны, будучи совсем мальчишкой, воевал в партизанском отряде, был тяжело ранен в ногу и на всю жизнь остался хромым. Сейчас, уже совсем взрослый, он работал начальником цеха на судоремонтном заводе и своих родителей навещал редко.
К нашим соседям часто приходил в гости какой-то их дальний родственник по имени Сысуй Псович с не менее смешной фамилией Пейсахович. Соседи ему были не очень рады, но и не прогоняли. Был он лысый, маленький, вертлявый, с беспрестанно зыркающими по сторонам глазами. Приходя как бы проведать родных, он никогда не уходил, пока его не покормят. Часто он улучал момент, когда старших в нашей комнате не было, бесшумно открывал дверь, в которую просовывался сначала его длинный нос, а потом втягивался и он сам. Не обращая на меня внимания, и бормоча: «А иде это Валент Палыч?», он быстро что-то нашаривал вокруг себя и мгновенно исчезал. Сейчас я понимаю, что, видимо, он страдал клептоманией, потому что после его ухода у нас всегда что-нибудь пропадало.
 Особенно мама расстроилась, когда после его такого внезапного посещения прямо на ее глазах со стола исчезла её любимая чайная ложечка, серебряная, с витым черенком и яркой позолотой с внутренней стороны – единственная ценная вещь, оставшаяся от кого-то из родителей, которая особенно дорога была как память. Папа на беду Сысуя Псовича внезапно пришел домой раньше обычного. Увидев плачущую маму, и сразу же все поняв, он быстро вышел из комнаты и успел перехватить убегавшего воришку. Я успел увидеть его извивающееся тщедушное тельце в папиных крепких руках. А был мой батяня худ и жилист, но хватка у него была железная. Как его тряханул отец, не знаю, но ложечка со звоном покатилась по полу. Долгие годы ещё радовала она нас своей необычной красотой.
А наказал жалкого воришку, как это ни смешно звучит, именно я. Было мне всего четыре годика, однако для своего возраста я был настоящим великаном. Даже в годовалом возрасте моя двенадцатилетняя сестра Таня поднять меня могла с большим трудом, недаром отец, большой любитель Пушкина, настоял на том, чтобы меня назвали Русланом. Так вот в свои четыре года весил я вполне прилично, и однажды, чтобы не есть постылую кашу, улучив момент, когда мама зазевалась, рванул из-за стола в коридор. Разве мог я знать, что в эту самую минуту Сысуй Псович с вожделением рыскал в нашем погребе, люк которого находился аккурат за нашей дверью. И сейчас помню восторг и ужас, когда я провалился в черную пустоту. Дальнейшее помнится плохо. Подо мной шевелилось что-то живое, издавая душераздирающие вопли, в светлом квадрате люка маячили то причитающая Мария Ароновна, то рыдающая над убившимся сыночком моя мама. Я, совершенно не пострадав от падения, безмятежно сидел в прохладе погреба, рассматривая красиво сверкавшие банки с вареньем и соленьями. Извлекли меня абсолютно невредимого. Правда эту ошибку чуть было не исправила моя обезумевшая от ужаса мама, от радости чуть не задушив меня в объятьях.
Сысуя Псовича вытаскивали гораздо дольше, и повезло ему меньше, чем мне – он от внезапно свалившейся кары небесной в моем облике, сломал себе то ли руку, то ли ногу.
Когда я уже ходил в детский сад, мой отец, большой выдумщик, о чем–то долго шептался с соседом, потом с мамой и на мой день рожденья они торжественно вручили мне предел моих мечтаний – суконные галифе с лампасами (работа мамы) и, о чудо, настоящие хромовые сапоги, которые стачал Александр Абрамович. Я почти не спал ночью, часто просыпаясь и трогая рукой свое богатство, а утром, убедившись, что мне это не приснилось, совершенно счастливый и гордый отправился в детский сад, куда до этого ходить не любил. Я очень важничал. Все мои друзья были поражены, а Оксанка Змий из младшей группы, которую я нежно любил, смотрела на меня с обожанием, приоткрыв рот. Впервые в жизни я почувствовал подлинное превосходство над окружающими благодаря тому, чего у других нет, а у меня есть.
Мои родители очень любили животных –всегда в нашей тесной комнатке кроме нас четверых жила еще какая-то живность. На подоконнике в самодельном аквариуме плавали рыбки, в мотке рыбацких сеток над дверью жила синичка, там же рядом с ней любил затаиваться перед приходом отца с работы громадный рыжий кот Васька. Птаху он при этом не трогал, да и она со временем привыкла к нему и не улетала. Любимой моей забавой было наблюдать, как отец, как бы не замечая притаившегося кота, входил в комнату. Васька с диким воплем бросался бате на голову или плечи, обнимал его лапами и небольно как бы впивался зубами ему в ухо. Я покатывался со смеху, видя как отец, точно дама в рыжем воротнике, сдирает с себя кота, а потом люлюкает его, точно малое дитя. Любил Васька отца самозабвенно. Что бы отец ни делал, Васька неотступно следовал за ним и мог часами неподвижно сидеть рядом и наблюдать за его занятиями. Когда кот погиб от руки злых людей – печников, которые в отсутствие моих родителей заживо замуровали его в печной трубе, а отец обнаружил его, когда уже было поздно, я первый раз увидел плачущего папу. Зрелище было страшным.
 Сколько я помню, отец в будни никогда не брал в рот спиртного и никогда при мне не сквернословил. Он работал на заводе фрезеровщиком высочайшей квалификации. Его станок стоял в отдельном закутке, уставленном различными приспособлениями, изобретенными папой и собственноручно изготовленными, и инструментом. Я был свидетелем тому, что когда он уже был на пенсии, к нему приходил инженер из заводского СКБ с просьбой помочь ему рассчитать какую-то очень сложную косозубую шестерню. Отец молча извлек из своего стола на кухне какие-то потрепанные видавшие виды таблицы, что-то долго считал и чертил, беззвучно шевеля губами, через час молча протянул результаты. Расчеты совпали с заданием полностью.
Из его скупых ра ссказов, а больше из рассказов его двух оставшихся братьев, живших в Москве – дяди Леши и дяди Марка, а также от моей мамы я узнал, что папа родился в старинном городе Шуе Владимирской губернии за десять лет до революции в зажиточной семье «из благородных».
Из архивных материалов известно, что Фанталовы еще в середине ХIII века на Оке в Муроме владели пароходством (….В 1845 г. на Оке появился первый буксирный пароход «Касимов» Баркова. В 1858 г. показался первый пассажирский пароход «Москва» Самолетской компании. Наконец, в 1881 г. с открытием навигации первый рейс сделал пароход «Ярославль» Н.В. Зворыкина. На берегу имеется уже четыре пристани пароходств: Фанталова, Гладкова и К, Щербакова и Товарищества А. Качкова и проч.)
 (Добрынкин В. ,Муром прежде и теперь.)
В семье Фанталовых в 1911 году, а именно тогда была сделана семейная фотография, было четыре брата по старшинству – Анатолий, Алексей, Константин, мой будущий отец Валентин, и воспитанница Марина. Марк был самым младшим, так что на фотографии его еще нет. Мой дед Павел Алексеевич, инженер по образованию, был старше своей жены более, чем на двадцать лет, жена же его была просто красавицей. Она была из старинного рода, но, в отличие от мужа, род ее не был обременен знатной гинеалогией.
 (В 1960 году, молодой муж моей сестры Володя Крайнов, будучи на военных сборах после института в городе Муроме, откуда и происходили Фанталовы, в городском саду видел старинный обелиск с этой, в общем-то, довольно редкой фамилией).
- мало, что помнил из своей детской жизни в семье. Вспоминал ласковую и добрую мать, строгого отца. Помнил, что была у них любимица собака – гигантский сенбернар, на котором дети очень любили кататься. Жили они в большом просторном доме, первый этаж которого занимала «белошвейная мастерская», хозяйкой которой была матушка. Во время революции все семейство вместе со своим скарбом двинулись в Самару, где деда обещали взять на работу главным механиком на кондитерскую фабрику. Брата Кости уже не было – он умер еще до переезда от воспаления легких, Анатолий, обладая уже в те годы авантюрным характером, направился в Москву. В годы репрессий он так и сгинул в лагерях за то, что придумав себе американское гражданство и справив документы на имя Джонатана Манклина, организовал экспедицию в Сибирь для охоты на медведей, чье мясо должно было быть направлено в голодающее Поволжье. Деньги были разворованы его разбежавшейся артелью, а сам он после этого скрывался на юге России, где, измудрившись устроиться директором ресторана, был арестован за то, что под видом крольчатины кормил «буржуев» блюдами из мяса бродячих кошек и собак. Это мой отец узнал уже позже на допросах после того, как из рук следователя НКВД он получил от брата письмо с просьбой о помощи в побеге из-под стражи.
А вот что произошло в Самаре, я так толком и не узнал, а может, и не запомнил. Факт то, что отец в 13 лет остался один в двухэтажном особняке родителей на углу нынешней Молодогвардейской и Пионерской улиц с больной матерью (отца уже не было в живых). Деньги на пропитание доставал, как мог, в основном, продавая или меняя на продукты оставшиеся вещи. В Поволжье начался страшный голод, мать совершенно ослабла. Однажды, вернувшись домой, он застал матушку бездыханной. В тоске, несколько дней лежал с ней, мертвой, в постели, где его и обнаружил человек, искавший приют, как оказалось портовый грузчик. Отец мне показывал цепочку от карманных серебряных часов, оставшихся от деда, подарок этого грузчика. Вольная жизнь была недолгой – мальчишку забрали сотрудники НКВД, райотдел которого находился тут же за углом. Описав и вывезя все оставшееся имущество, отца отправили в колонию для беспризорных в город Уфу. Может, это было и к лучшему, иначе он неминуемо умер бы от голода. Именно там воспитывался герой войны Александр Матросов, в войну закрывший вражескую амбразуру своим телом. На беду белочехи, с боями рвавшиеся из Сибири на свою родину, походя, разгромили колонию, большевиков–воспитателей расстреляли, а воспитанники, кто смог, в лютой мороз разбежались, кто куда. Отец, босой и раздетый залез под рогожу в сани, груженные трупами убитых, на них и добрался до погоста рядом с каким-то селом. Так и выжил, да и люди чужие помогали, чем могли. Инстинктивно, как мог, пробирался в Самару. Не дойдя совсем немного, свалился с жаром в Старо-Семейкино, где его выходили добрые люди. Там его и нашел старший брат Алексей по письму и привез в Самару. Отец устроился посыльным в речное пароходство, которое выделило ему комнатку в полуподвале площадью 7 квадратных метров недалеко от его бывшего дома прямо напротив бывшего отдела НКВД, а ныне райотдела милиции. Прошло несколько лет, и Алексей засобирался в Москву, мечтая получить там высшее образование, хотя уже был женат, и у него родилась дочка Тамара. Звал отца с собой, но отец не согласился. В Москве дядя Леша, скрыв свое социальное происхождение, поступил в финансовую академию и по окончании ее быстро сделал карьеру, возглавив финуправление в Наркомате угольной промышленности, но в 1937 году по Донецкому делу чудом не угодил под расстрельную статью, спасло якобы сиротское детство.
Отец же, работая на трубочном заводе (который впоследствии стал называться заводом им. Масленникова) окончил рабфак, хотел поступить в институт – не взяли из-за непролетарского происхождения. Такие же бедолаги, как и он, искали правды, но нашли её, все как один, в лагерях ГУЛАГа или на тюремных кладбищах. Отец это понял и смирился. Только в стихах прорывались его боль, горечь и обида на несправедливую судьбу.
На свое счастье, как он сам писал в своем дневнике, он встретил мою будущую маму, которую полюбил, ради которой отказался ехать вместе с братом в Москву, и которую любил всю свою жизнь до последнего дыхания. А она ему родила нас – красавицу и умницу дочку Таню и толстощекого сыночка, то бишь меня, Руслана Валентиновича, Русыньку, Руньку.
 Честность моих родителей была просто патологической. Однажды, придя в кинотеатр на последний сеанс, папа с мамой обнаружили в фойе на стульях перед сценой, на которой перед началом фильма выступали местные артисты, большую сумку. Открыв ее, обнаружили, что она полна денег. Родители, пошептавшись, отнесли ее администратору и не пошли на сеанс, дожидаясь милиции. Пока ждали, прибежала бледная растрепанная женщина, оказавшаяся кассиром этого же кинотеатра. Как она умудрилась забыть сумку непонятно, но я был тому свидетелем. Много позже я понял, почему отец никогда не пил с заводчанами водку в день получки, да и вообще с ними дружбу не водил, не сквернословил в семье, откуда у него была тяга к прекрасному. Почему каждый вечер, придя с работы, как бы он ни устал, усаживал меня рядом с собой и читал вслух какую-либо очень интересную книгу.
Видимо, генетическую память отца, его врожденную интеллигентность и способности не смогли стереть никакие лишения советского бытия.
Так, учась в начальных классах, я уже знал многое из древней истории и часто учительницей истории, а иногда и на уроках литературы, позволялось мне вместо урока рассказывать классу то, что читал мне отец. И на встрече выпускников даже через четверть века после окончания школы историчка рассказывала, что была потрясена моими знаниями. А это и «Фараон» Болеслава Пруста, «Таис Афинская», «Спартак», а позже и «Овод» Войнича, книги Ремарка, Толстого, Тургенева, Горького и других классиков.
А однажды накануне Дня Победы отец принес книжку известного детского писателя и прочитал рассказ про героя-связиста, который, будучи командиром взвода, потерял весь свой личный состав при попытке восстановить связь окруженной группировки наших войск с Большой землей. Будучи последним, оставшимся в живых связистом, в лютой мороз, сняв сапоги и полушубок, босиком бросился он под шквальным огнем противника через минное поле. Обнаружил обрыв провода он, уже будучи тяжело раненым. Собрав последние силы, сцепил зубами оборванный провод, после чего потерял сознание.
Дочитав рассказ до конца, отец закрыл книжку, помолчал.
– А знаешь, сынок о ком этот рассказ? – спросил он меня задумчиво.
– Не-а. Откуда же я могу знать?
– Так вот, знай. И запомни на всю жизнь. Это рассказ о твоем дяде, дяде Жене. За тот свой подвиг он, будучи еще лейтенантом, получил свой первый орден Красной звезды.
Я был просто ошеломлен. Брат моей мамы, бравый майор дядя Женя, у которого на праздник Победы и вправду вся грудь была увешана орденами и медалями, оказывается, эти награды получил не просто «за войну», а за самые настоящие подвиги?
– А второй орден за что?
– А вот завтра он к нам на праздник придет, мы у него и спросим.
 На следующий день, как в каждый День Победы, у нас собрались все наши родственники. Дядя Женя, высокий статный кудрявый красавец, которого чуть портили оспины на лице, и едва видные шрамы от старых ожогов, в форме при орденах и медалях, произнес первый тост за тех, кто не дожил до Победы, кто погиб за Родину. Надолго замолчал, выпил. Гости выпили молча. Потом зазвенели вилками, оживились. Потекла неторопливая беседа. Слегка захмелевший батя на правах старшего попросил всех снова налить и обратился к дяде Жене:
– Жень, я вот Руньке вчера рассказ про тебя прочитал. Он уже большой стал, все-таки третий класс заканчивает, должен знать, кто от фашиста грудью народ наш защищал. И обещал я ему, что ты сам расскажешь, за что получил свой второй орден.
Гости одобрительно зашумели, отставили тарелки, приготовились слушать.
– Дядя Валя, давай сейчас не будем. Потом как-нибудь расскажу – зарделся бравый майор-фронтовик.
– Нет, так не пойдет! Сегодня такой праздник, что грех не рассказать. Тем более что не только племяннику твоему Руске это надо, а и всем, кто не знает, полезно будет послушать.
– Ну что ж, коли настаиваете – расскажу. Хотя хочу предупредить заранее: никаких особых подвигов в тот раз не совершал, просто очень хотелось выжить. Так вот, уже в середине войны отозвали меня в срочном порядке с фронта. Зачем – не сказали. Таких, как я собрали десятка полтора – все фронтовики. Специальности у всех разные. Я – связист, остальные – снайперы, подрывники, несколько офицеров из армейской разведки. Неделю с нами позанимались, один раз подняли в воздух на самолете для проведения тренировочного прыжка с парашютом. После этого как-то ночью загрузили всех в самолет, и уже во время полета объяснили – группу забрасывают в тыл врага, задача поставлена командиру группы. На мне парашют, оружие, боеприпасы, тяжеленная рация. Через какое-то время замигала красная лампочка, открыли люк и по команде инструктора все друг за другом начали прыгать из самолета в кромешную тьму. Я прыгал последним, и когда раскрылся парашют, увидел, как моих товарищей с земли осветили мощными прожекторами и начали расстреливать из пулеметов, как мишени. Видимо на мне было много груза, поэтому сносить стало не туда, где светили прожектора, а в сторону. Приземлился я на большой пустырь посреди села, быстро собрал парашют и отполз в сторону, огляделся и обомлел. По краю пустыря грудились немецкие танки и грузовики, а сам я прятался под бронемашиной. Чуть не умер от испуга, когда меня кто-то дернул за сапог. Это был мой товарищ, приземлившийся несколько раньше. На околице гремели выстрелы и слышались взрывы – это добивали моих товарищей. Попытался включить рацию – не вышло, она была повреждена. Решили прорываться с боем на бронемашине. Слава богу, у немцев она заводилась от стартера, двигатель взревел, машина пару раз дернулась и помчалась по селу, круша все, что попадалось на ее пути. Товарищ за рулем, я у пулемета. Стрелял по всему, что двигалось. По нам открыли шквальный огонь, но броня от пуль винтовок и автоматов спасала. Уже светало, когда на полном ходу вылетели на линию фронта. Последнее, что помню, это как из кустов выкатилась родная наша сорокапятка и прямой наводкой шарахнула по нашему броневику. От снаряда броня не спасла – жидковата оказалась против нашего снаряда. Я слегка обгорел, но остался жив. А товарища убило.
Так я узнал, каким человеком был любимый мною дядя Женя, никогда не приезжавший к нам из далекой Германии, где он служил, без большой коробки со сказочной красоты и вкуса шоколадками в виде бутылочек с ликером и диковинных фигурок животных.
Чтобы представить роскошь такого подарка, достаточно просто знать, что я искренне был убежден, что буржуи-миллионеры каждый день едят колбасу и курятину. Это было верхом гастрономического роскошества по моему разумению. А когда, получив премию, отец однажды принес домой целый ящик мандаринов, которые и доставались нам с сестренкой в качестве подарка лишь на Новый год, я просто потерял дар речи и все никак не мог поверить, что вот все это нам. А мама пеняла отцу, что вот он опять остался без долгожданных новых ботинок.
Продолжение следует
|
