Отец и сын, часть 2
 Единственным другом отца, сколько я помню, был отчим сокурсника моей сестры по авиаинституту и ее первой и тайной любви Владика Климова, отставной полковник, интереснейший человек, прошедший в войну путь от рядового до командира пехотного полка, Петр Тимофеевич Зубков, с которым они частенько ходили на рыбалку или за грибами.
Лет с четырех–пяти отец начал брать меня на рыбалку, охоту и по грибы. На охоте был всего пару раз – мама запретила отцу приучать меня «к убийству безвинных животных», отхлестав его полотенцем. Папа уворачивался, смеясь, потом изловчился и, поймав маму и целуя, пообещал, что это было в последний раз.
Но даже этих редких поездок хватило, чтобы запомнить их на всю жизнь. Непосредственно самой охоты я не помню, но вот как отец на костре готовил утку забыть невозможно. Дело было ранней осенью на озерах за Самаркой.
Сначала мы с ним разожгли костер. Когда угли были готовы, он начал извлекать из рюкзака всякие красивые вещи: сверкающий нож, бутылочку с растительным, или как его называли дома, «постным» маслом, соль, перец, лаврушку, петрушку, репчатый лук, большой лист грубой оберточной бумаги, краюху хлеба в чистом полотенце. Утку отец щипать не стал, а просто выпотрошил ее, вытащив внутренности крючком, выструганным из ветки, через разрез сзади и промыл в холодной озерной воде. Затем в этот же надрез насыпал щепоть соли и перца, растер их изнутри указательным пальцем, туда же засунул лавровый лист, петрушку, нарезанный лук вперемешку с шампиньонами, найденными тут же. Затем развернул толстую серую бумагу, зачем-то облил её маслом из бутылочки, растер его по всему листу. Бумага потемнела и стала почти прозрачной. Положив бумагу на землю, отец стал разминать на ней глину, которую замесил заранее. Когда она перестала прилипать к рукам, он аккуратно обмазал тушку утки толстым слоем глины и закатил получившийся глиняный ком в прогоревший костер. Затем нагреб на неё всю золу вместе с углями и сверху набросал дрова. Помыл в озере руки, сел у костра, закурил. Смеркалось.
Пригревшись у костра, я задремал. Проснулся от одуряющего аромата чего-то необыкновенно вкусного. Отец стоял на коленях над двумя только что развалившимися от точного удара тяжелым охотничьим ножом половинками глиняного шара, в которых скворчала, источая волшебный аромат, тушеная утятина с грибами. Лицо его, освещенное сполохами догорающего костра, было строгим и торжественным.
«Ну, Рунька, налетай! Только не обожгись» – батя осторожно придвинул мне одну чашу, отрезал ломоть хлеба, дал деревянную ложку. Мясо было нежнейшим, пропитанным вкусом зелени и грибов, косточки почти не ощущались. Перья намертво впеклись в глину и как будто бы просто исчезли. Это был пир, равного которому не было впоследствии никогда.
Много позже я однажды постарался повторить такое блюдо при выезде со своей семьей и старенькой уже мамой за грибами в Царевщину, когда ещё Антона не было, а Юля была совсем маленькой. Только вместо утки была привезенная с собой покупная курица, а вместо глины - фольга. Получилось почти так же вкусно.
Даже поздней осенью отец брал меня с собой за Волгу на спининговую рыбалку, совмещенную с поиском грибов, которые отец потом мастерски мариновал. Придя из леса с полной корзинкой валуев, батя разводил из плавней на плоских камнях большой костер. На нем готовился нехитрый обед из тушенки с кашей и чаем, потом угли сгребались в сторону, камни тщательно подметались самодельным веником, сверху укладывалась охапка свежих веток, расстилался брезентовый плащ. В стороне, куда сгребались угли, отец налаживал нодью – два сухих бревна, лежащих друг на друге. Топором со стороны их касания затесывались кудрявые стружки, которые быстро и весело загорались. Бревна начинали тлеть со стороны стружек очень быстро, отдавая жаркое тепло. Я укладывался на горячее ложе, накрывался своим стеганым пальто и никакой холод мне был не страшен. Будил меня отец обычно уже в сумерки. К этому времени на костре уже булькало аппетитное варево из щуки и окуней, и можно было, не вставая с теплой постели, хлебать духовитую уху и слушать очередную батину байку.
Ранней зимой, пока не выпал снег, ходили мы в дальние походы по чистому льду Самарки на коньках, прикрученных веревками к валенкам, за десятки километров вверх по течению. Лед был как стекло прозрачным с редкими наметами сугробов. Время от времени отец останавливался, ложился на лед, и, прикрыв с боков глаза руками, как шорами, всматривался вглубь. Иногда осторожно подзывал меня и я, присмотревшись, мог видеть застывшую неподвижно в черной глубине крупную щуку.
А еще раньше помню тот ужас и восторг, когда отец сажал меня трех-четырехлетнего, на свой велосипед в специально сделанное им еще для сестренки сиденье, укрепленное на раме у руля, за который я тоже держался, и на этой страшной высоте мы неслись по ухабам дороги, кренясь на поворотах. Видимо, жили мы не в большом достатке, потому что этот велосипед по рассказам мамы папа покупал по частям «с получки» целый год, и когда собрал его – это было настоящее чудо.
Отец был талантлив во всем, чем бы он ни занимался. Он писал очень самобытные, надрывные стихи, в которых уже через много лет я почувствовал пронзительную тоску по несбывшемуся. После отца осталось много акварелей. Особенно он любил рисовать животных, отдавая предпочтение лошадям, которых он боготворил. По выходным я с нетерпением ждал, когда рано утром папа сядет со мной рисовать. Это было интереснее любого мультфильма.
Он аккуратно раскладывал цветные карандаши (подаренный мне на день рожденья роскошный набор «Искусство» из сорока восьми цветов в большой коробке, где эти карандаши были уложены в четыре ряда) большой лист бумаги, сажал меня рядом и спрашивал, что бы я хотел увидеть. Например, я просил лето в деревне. Он рисовал деревенскую избу со ставнями на окнах, затейливой резьбой на наличниках, трубой. Из трубы поднимался дым. Потом появлялось голубое небо с белыми облаками, яркое солнышко. Вокруг дома рисовался забор, за ним – кудрявые березы. Перед палисадником зеленая трава с яркими цветами. Мимо дома пробегала извилистая дорога, сужаясь, в перспективе она приводила прямо к ветряной мельнице. На дороге рисовалась груженая мешками телега, с запряженной лошадью, на облучке мужик в картузе с кнутом в руке. Рядом бежит жеребенок и пятнистая собака. С другой стороны появлялась баба с коромыслом и ведрами, идущая от колодца, колодец был с журавлем. Часами мы сидели рядом, и картина обрастала все новыми подробностями: вот клин журавлей летит высоко в небе, а вон и озеро, заросшее камышом. В камышах рыбак с удочкой, только что поймал карася и не замечает, что рыбу из ведра крадет ворона, а в камыше на одной ноге стоит цапля, по траве бегают куры с цыплятами и важничает раскрашенный петух с алым гребешком. И так бесконечно, пока мама с показной строгостью не позовет завтракать или обедать.
У отца были воистину золотые руки. У нас долго хранились музыкальные инструменты, сделанные им собственноручно – очень красивая гитара с интарсией из ценных пород дерева на деке, лады были инкрустированы перламутром, выточенным из речных раковин, гребенка под струнами и колки были исполнены из желтой натуральной кости, не менее красивая балалайка. По той же технологии была изготовлена и мандолина, только была она еще красивее из-за того, что корпус резонатора был набран из чередующихся светлых и красно-коричневых полос ценных пород красного дерева, дека также была затейливо инкрустирована. Еще совсем маленьким я уже различал махогон, чинару и карельскую березу.
Особенно же мое воображение поражали гравюры по металлу, украшавшие гармонику, полностью сделанную в юности моим отцом. До сих пор не могу постичь, как человек, без музыкального образования руководствуясь только звуком камертона и собственным слухом смог построить звукоряд гармоники вручную при помощи простейших инструментов. Подолгу мог я рассматривать тончайшей работы гравюры по металлу со сценками из охотничьей жизни, украшавшие охотничье отцовское ружье, приклад и декоративные накладки которого также были сделаны с любовью мои отцом вручную.
Батя все время занимался со мной различными поделками. Причем делать кое-как он не мог в принципе. Вот попросил я его выстрогать мне из дощечки лодку, как у соседского мальчишки. Отец задумался, пошел в дровяник, вернулся с толстым поленом.
– Липа – кратко пояснил он мне. – Из неё даже скульптуру можно вырезать.
 Затем принес топорик, остроту которого проверял, сбривая им волосы на руке, ножи, стамески, наждачную бумагу. Все аккуратно разложил на столе, вкопанном доминошниками во дворе, и начал работать.
Как завороженный следил я за тем, как из обычного полена проявляются сначала контуры лодки с очень красивыми плавными обводами, килем и форштевнем. Когда корпус был готов, папа начал очень осторожно выдалбливать внутреннюю часть баркаса, оставляя скамьи вдоль борта и нишу моторного отсека. Вокруг нас уже сгрудилась целая толпа детей и взрослых. В конце работы борта были настолько тонкими, что просвечивали на солнце. Лодку эту отец делал после работы еще целую неделю.
Зато в следующие выходные, сверкающий свежей краской баркас с пружинным мотором от будильника и настоящим штурвалом, связанным капроновыми нитками-тросами с пером руля, со сверкающим латунным винтом, насаженным на вал, проходящий через настоящий масляный сальник, под завистливые взгляды соседских мальчишек был торжественно вынесен для ходовых испытаний в громадную лужу на ближайшей стройке.
Мы с пацанами дни напролет играли во дворе в войну. Правила были сложными, но справедливыми: никто не спорил, если его объявляли убитым. Но исход битвы во многом зависел от того оружия, которым обладал воевавший. Шансов победить, если ты был вооружен лишь мечом или пистолетом против автоматчика практически не было. А игрушечные автоматы покупались лишь очень щедрыми родителями и были большой редкостью, вызывавшей тихую зависть остальных. Когда я рассказал отцу о причинах наших частых поражений в боях с соседскими мальчишками, он долго выпытывал, что необходимо для победы. Когда стало очевидным, что личная отвага и тактические неожиданности недостаточны против хорошо вооруженного противника, он, пробормотав что-то про отсутствие у нас сибирских полков в резерве, обещал помочь материально. Не в смысле денег, конечно, а в смысле матчасти.
Через неделю или две я неожиданно стал обладателем почти настоящего станкового пулемета «Максим». Оказывается, отец несколько раз ходил к памятнику Чапаеву у Театра драмы и в подробностях зарисовал пулемет, который в скульптурной композиции влачит почему-то не Анка-пулеметчица, а солдат в папахе. Воспроизвел он его с фотографической точностью. Причем не только колеса пулемета вращались в настоящих подшипниках, но и при вращении затворного механизма, лента под крышкой ствольной коробки перемещалась рывками, как при реальной стрельбе. При этом встроенный резонатор производил такой грохот, что взрослые часто принимали его за настоящую стрельбу. С тех пор исход всех дворовых битв был предрешен.
 Уже будучи учеником 8-го класса, благодаря учебникам Ландсберга совершенно влюбленным в физику и став победителем городских олимпиад по физике, я очень много читал всякой популярной литературы про экспериментальное подтверждение законов физики при помощи действующих моделей. В одном из журналов нашел описание возможной схемы работы двухтактной паровой машины маятникого типа, когда цилиндр, качаясь, своим входным отверстием совмещался то с паропроводом от парового котла, и тогда осуществлялся впуск пара, то с выпускным отверстием. Качание это происходило оттого, что шток поршня был эксцентрично связан с маховиком рабочего вала. Сколько ни мучился, машина у меня не получалась – трудно было заставить круглую охотничью гильзу с дыркой на боку совмещаться с отверстием на плоскости, вдоль которой она качалась. Отец долго наблюдал мои мучения, но вскоре его интерес к моим занятиям у него вроде бы угас.
Так я думал вплоть до того момента, пока однажды он не пришел с работы торжественнее обычного. Он подозвал меня к себе и вынул из кармана пиджака... Назвать это моделью или игрушкой было нельзя. Это была настоящая паровая машина с клепанным паровым котлом с сухопарником, медными трубопроводами, сверкающим цилиндром, настолько точно притертым к поверхности, вдоль которой он скользил, что впоследствии даже струйка пара под давлением не прорывалась в месте соединения. Под котлом стояла горелка с плоским фитилем, стилизованная под топку, тоже вся проклепанная. Когда вода в котле закипала, поршень в цилиндре начинал, набирая скорость, работать все быстрее и быстрее. Маховик набирал обороты, из цилиндра через выпускное отверстие била прерывистая струя пара. Давление пара нарастало, и когда достигало предельного значения, оно сбрасывалось через подпружиненный клапан в свисток, который начинал резко свистеть, как у настоящего паровоза. Это был восторг! Позже эту машину мы с отцом подарили моей школе. Когда на двадцатилетие окончания школы наши выпускники собрались в кабинете физики, я увидел её в витрине самых ценных экспонатов класса.
С младых ногтей я постоянно познавал от отца различные хитрости по хозяйству: старательно учился точить ножи, паять, строгать, сверлить и пилить, управляться с отверткой, молотком и гвоздями. Класса со второго он сам за руку отвел меня во Дворец пионеров, где мы педантично обошли все кружки. Свой выбор мы остановили на судомодельном, потому что, вспоминая своего дядю по маминой линии, морского офицера, я рано начал мечтать о море, и ни авиамоделизмом, ни фотографией заниматься категорически не желал. И вот здесь приобретенные мною навыки пригодились в полной мере – через два или три года модель моей яхты после побед на российских выставках и соревнованиях по судомоделизму была отправлена на международную выставку детского творчества в Чехословакию. Правда, повез ее туда не я, а сын какого-то чиновника от образования. Это было мое первое разочарование в тех принципах морали, которые мне внушали всегда родители. На долгие годы Дворец пионеров и родной судомодельный кружок стали моим вторым домом.
ПОКАЯНИЕ
 Прошло много лет, можно сказать, жизнь пролетела. Часто я размышляю над, казалось бы, простой мыслью: а всегда ли я любил своего отца при его жизни так, как мне стало казаться позже, когда его уже не стало? Да и не только отца. Хотя мама – дело другое. К ней, всегда, а особенно когда ты её незаслуженно обижаешь, относишься с большей нежностью, жалеешь её, хотя и не говоришь об этом вслух. Может быть потому, что она женщина, а может быть потому, что она тебе всегда все прощает. Другое дело отец. Он с детства относится к тебе, как к мужику, как к равному, которому не должно быть никаких поблажек. Потому он и строг. Но разве я понимал это? Конечно же, нет! Отец же все чаще по мере моего взросления, начинал раздражать меня своими нравоучениями, запретами, зачастую резкостью. Я стал более справедлив к нему, только когда он был уже неизлечимо болен.
Мне стыдно, что я его часто стеснялся, бывал с ним высокомерен. Зачастую другие менее достойные люди были для меня большими авторитетами, чем мой отец, мой батя, мой папа. Только сейчас я понимаю, насколько я был неправ тогда. Но уже поздно...
До последнего мгновения он сражался за свою жизнь, когда уже, казалось, не оставалось совсем никакой надежды. Я помню его растерянное лицо, когда он мне сказал, что врачи обнаружили у него неизлечимую болезнь.
После работы я заехал навестить родителей. Когда засобирался домой, отец с мамой вышли проводить меня до автобуса. Стояла тихая теплая солнечная осень, остро пахло опадающими листьями. На душе было хорошо и спокойно. Мы говорили о каких-то пустяках. Потом отец замолчал. Они с мамой переглянулись, отец прокашлялся:
 – Сынок, ты только не волнуйся, тем более, что до конца еще не все ясно.... Отец замолчал, – В общем, у меня с легкими не все в порядке. Врачи велят срочно ложиться на операцию.
После некоторого молчания батя сказал совсем тихо:
– Одного не пойму, почему именно я, и именно сейчас, тем более, что вон на даче сколько дел. И ведь у меня ну совершенно ничего не болит. И вдруг такой приговор...
Мама, совершенно потерянная, потупившись, нервно теребила в руках платочек, то складывала его, то разглаживала. Глаза ее наполнились слезами.
– Да ладно, мать, чего ты! Все будет нормально. И врачи, смотри, какие хорошие. Коли предлагают операцию, значит не все так плохо.
Как потом оказалось, было совсем плохо, … поздно уже было делать операцию.
А в тот раз я стоял рядом с родителями, молодой, здоровый, а помочь не мог ничем. И от этой своей беспомощности и необратимости того, что только что услышал, сердце ухнуло куда-то в пустоту. Острая жалость полоснула прямо по этому, упавшему сердцу и смотреть на своего подтянутого и сильного еще, несмотря на семидесятилетний возраст, своего отца, внутри которого притаилась эта подлая тварь-болезнь, которая хочет забрать его у меня, не было уже никаких сил. Я что-то говорил успокаивающее, а внутри все стыло и стыло. Потом я попрощался и пошел на остановку. Пройдя минут, пять обернулся. Папа и мама, взявшись за руки, стояли и смотрели мне вслед.
А потом началась борьба за жизнь, за каждый день, каждое мгновение.
После многочасовой операции хирурги, молодые, энергичные, но смертельно усталые люди молча вышли из операционной, подошли к нам.
– К сожалению, порадовать вас ничем не можем. Сделали, что смогли, но радикально справиться с опухолью не удалось. Мужайтесь, больному предстоят серьезные испытания.
Испытания начались сразу же после операции. В себя отец пришел уже инвалидом – одного легкого у него уже не было. Но он был абсолютно убежден, что все самое страшное уже позади. Видел я в этой клинике больных, даже после успешных операций находящихся в глубочайшей депрессии. Так вот, как только отец начал вставать с постели, он сразу же принялся тормошить таких пациентов, некоторых по просьбе врачей. Доктора его даже в шутку стали называть слесарем-психотерапевтом. Слесарем, потому что он все время что-то мастерил – то ручку дверную ремонтирует, то стекло разбитое вставит, то врачебный прибор чинит. Отец не обижался. Всегда ему помогала куча народу из пациентов, которые на это время забывали о своих болячках. У него появилось много друзей и среди больных и среди врачей. Домой выписывали его неохотно.
Как только батя оказался дома, он почти каждый день стал ходить пешком за семь кварталов к нам в гости, хотя дышать на ходу ему было очень тяжело. А с ранней весны он уже вовсю стучал молотком на крыше дачи моей сестры, мужу которой Владимиру Ивановичу Крайнову он старался, чем мог, помочь. Отец был неукротим в своем бешеном желании жить любой ценой.
Потом наступали периоды ухудшения, особенно после химиотерапии, затем ремиссии. В такие моменты он снова взбадривался и начинал ждать весны, если плохо становилось осенью или зимой. Несколько раз врачи печально говорили – крепитесь, мужайтесь, жить больному осталось два-три месяца. Как бы не так! Проходили дни, месяцы, и к весне батя опять оживал. Я поражался тому, что приходя в гости после нескольких дней совершенно отчаянного ухудшения его здоровья, когда казалось, даже говорить ему было трудно, я вдруг заставал дома не лежачего больного, а аккуратно одетого и причесанного, гладко выбритого, в неизменной домашней теплой зеленой куртке энергичного человека, который при виде меня, резво кидался под свою кровать за банкой домашнего вина.
Каждую свободную минуту я старался проводить с отцом. Он был всегда бодр, часто подшучивал над собой. Иногда я подсаживался к бате на диванчик, обнимал рукой его горячие исхудавшие плечи, и чувствовал, как он, непривычный к моей ласке, напрягался под моей рукой, стесняясь. Потом постепенно расслаблялся и затихал. Мы сидели так молча какое-то время, а мама украдкой вытирала слезы.
Почти перед самым его концом я предложил отцу прокатиться на машине по озерам, где он любил рыбачить. Была ранняя весна. Я боялся застудить отца, и когда мы останавливались где-нибудь на берегу озера, все пытался набросить на него свою куртку. Он благодарно пожимал мою руку и долго и пристально смотрел на озеро, деревья, небо... Прощался.
 Так прошло почти пять лет. И однажды он, все-таки дождавшись весны, лета уже не увидел. Когда он почувствовал приближение конца, совершенно обессиленный, он потянулся к маме, чтобы поцеловать ее на прощание.
Не смог дотянуться.
Провожая отца в последний путь в тряском автобусе, я гладил его исхудавший холодный лоб, его чуть тронутые сединой волосы. Лучше бы я это делал, когда он был жив.
На могилу своих родителей я прихожу нечасто, и не в родительские дни, а когда душа позовет. Прихожу всегда один. Не хочу, чтобы кто-то видел и слышал меня в эти минуты.
Когда я стал взрослым, а отца уже не было в живых, моему маленькому сыну Антону, наделенному, как и все Фанталовы, врожденными способностями и талантами не только к музыке или рисованию, но, как выяснилось позже, и к эпистолярному творчеству, публицистике, страстно хотелось дать хоть малую толику того, что давал мне в свое время мой отец. Давалось это, ой, как нелегко! После спокойной, педантичной, аккуратной и дисциплинированной дочки Юли, с которой вообще не было никаких проблем, не считая её, тоже врожденной, вредности, в семье появился дьяволенок в ангельском обличье. С самого рождения он сам выбрал для себя режим дня. Днем он дрых, ночью требовал к себе внимания. Чтобы не уснуть, мы на ночь приглашали к себе друзей играть в бридж или покер. Хватало нас с женой максимум до полпятого утра. Потом мы прощались с сочувствующими нам друзьями, а сами отправлялись спать. Я в мотоциклетном шлеме. Вставать на работу надо было уже в полседьмого, а сынок требовал внимания. Весьма своеобразным образом. Будучи, как я уже говорил, способным, он быстро научился метко бросать кубики, которые с другими игрушками мы ему наваливали в кроватку, чтобы он играл, мне в голову. Если попадал, начинал весело подпрыгивать в кроватке и заразительно смеяться. Кубики были деревянными, было больно. Поэтому я тоже быстро додумался спать в мотоциклетном шлеме.
Малыш рос, проблемы тоже множились. Главная была в том, что ОН СОВЕРШЕННО НЕ БЫЛ ПОХОЖ НА ДЕВОЧКУ! Его увлечения, наши страхи за него, стремление направить его энергию в нужное русло... Мы сами не заметили, что пролетело много лет. Все это время я всегда вспоминал своего отца, пытался быть с сыном таким, каким был он. Хотел передать ему все, чему учил меня мой отец, чему научился сам.
Была в семье одна лишь дочка,
Покой, порядок, тишина…
Но принесла жена сыночка,
И сразу стало не до сна.
Как часто вместе мы делили
Ночей бессонных тяжкий гнет,
Когда с женой по вахтам бдили
С сынулей ночи напролет.
Под утро в дреме забывался,
Надев мотоциклетный шлем, –
Уж больно метко сын кидался
И стоя, лежа и с колен.
Когда же кубик попадал
Со стуком в мой шелом защитный,
Антошка только хохотал.
Дай бог! Здоров бы был и сытый.
Дай бог! Лишь вырос бы сынок,
И стал мне другом, наконец,
А я готов носить венок –
Терновый ранящий венец.
Готов я сына опекать,
В мужицком деле быть примером,
Готов и жизнь свою отдать,
Лишь вырос бы большим и смелым.
Хотел, чтоб был таким, как я,
Но только этому не сбыться,
Ведь мама есть, и есть семья,
Но пусть мне так хотя бы снится.
Пусть снится мне, как мы вдвоем
На яхте боремся с волною,
Ревет штормяга – мы поем,
Хоть и рискуем головою.
Мне снится, как спиной к спине
Не страшно нам с толпою биться,
Нас только двое – враг бежит,
Нас двое – но он нас боится.
А вот мы у костра сидим,
Как мы с отцом моим сидели,
Неспешно что-то говорим
О нашей жизни, нашем деле.
Иль в бане паримся зимой,
И с пылу с жару – прямо в снег,
А на душе восторг такой,
Как вновь родился человек.
Задумался о прошлом я,
Но вот стряхнул оцепененье.
Сын вырос – у него семья,
Жизнь пронеслась в одно мгновенье.
Наверное, он лучше стал,
Чем я о том мечтал когда-то,
И громы-молнии метал,
Что он не шел служить в солдаты.
Я, видно, слишком эгоист,
Ко всем другим ревнив без меры,
А сын – всего лишь альтруист,
Беззлобен, добр, умен и верен.
Он верен принципам своим,
Своей жене и теще с тестем,
Своим друзьям и всем другим,
Кому он нужен и известен.
Ревнивец я, себе противен,
Когда без нужды пристаю
К сынуле я, а он – наивен,
Не понимает, что люблю.
Что я его люблю без меры,
И не хочу его делить.
Что без него – вся жизнь химера,
Но как все это объяснить?
Не знаю, получилось ли... Или он всего добился сам? Впрочем, это и не важно, а важно, что я рискну назвать его не только сыном, но и другом, кем был для меня мой отец.
Осень 2011 – зима 2012
|
