ПОКАЯНИЕ
Прошло много лет, можно сказать, жизнь пролетела. Часто я размышляю над, казалось бы, простой мыслью: а всегда ли я любил своего отца при его жизни так, как мне стало казаться позже, когда его уже не стало? Да и не только отца...
Хотя мама – дело другое. К ней, всегда, а особенно когда ты её незаслуженно обижаешь, относишься с большей нежностью, жалеешь её, хотя и не говоришь об этом вслух. Может быть потому, что она женщина, а может быть потому, что она тебе всегда все прощает. Другое дело отец. Он с детства относится к тебе, как к мужику, как к равному, которому не должно быть никаких поблажек. Потому он и строг. Но разве я понимал это? Конечно же, нет! Отец же все чаще по мере моего взросления, начинал раздражать меня своими нравоучениями, запретами, зачастую резкостью. Я стал более справедлив к нему, только когда он был уже неизлечимо болен.
Мне стыдно, что я его часто стеснялся, бывал с ним высокомерен. Зачастую другие менее достойные люди были для меня большими авторитетами, чем мой отец, мой батя, мой папа. Только сейчас я понимаю, насколько я был неправ тогда. Но уже поздно...
До последнего мгновения он сражался за свою жизнь, когда уже, казалось, не оставалось совсем никакой надежды. Я помню его растерянное лицо, когда он мне сказал, что врачи обнаружили у него неизлечимую болезнь.
После работы я заехал навестить родителей. Когда засобирался домой, отец с мамой вышли проводить меня до автобуса. Стояла тихая теплая солнечная осень, остро пахло опадающими листьями. На душе было хорошо и спокойно. Мы говорили о каких-то пустяках. Потом отец замолчал. Они с мамой переглянулись, отец прокашлялся:
– Сынок, ты только не волнуйся, тем более, что до конца еще не все ясно.... Отец замолчал, – В общем, у меня с легкими не все в порядке. Врачи велят срочно ложиться на операцию.
После некоторого молчания батя сказал совсем тихо:
 – Одного не пойму, почему именно я, и именно сейчас, тем более, что вон на даче сколько дел. И ведь у меня ну совершенно ничего не болит. И вдруг такой приговор...
Мама, совершенно потерянная, потупившись, нервно теребила в руках платочек, то складывала его, то разглаживала. Глаза ее наполнились слезами.
– Да ладно, мать, чего ты! Все будет нормально. И врачи, смотри, какие хорошие. Коли предлагают операцию, значит не все так плохо.
Как потом оказалось, было совсем плохо, … поздно уже было делать операцию.
А в тот раз я стоял рядом с родителями, молодой, здоровый, а помочь не мог ничем. И от этой своей беспомощности и необратимости того, что только что услышал, сердце ухнуло куда-то в пустоту. Острая жалость полоснула прямо по этому, упавшему сердцу и смотреть на своего подтянутого и сильного еще, несмотря на семидесятилетний возраст, своего отца, внутри которого притаилась эта подлая тварь-болезнь, которая хочет забрать его у меня, не было уже никаких сил. Я что-то говорил успокаивающее, а внутри все стыло и стыло. Потом я попрощался и пошел на остановку. Пройдя минут пять, обернулся. Папа и мама, взявшись за руки, стояли и смотрели мне вслед.
 А потом началась борьба за жизнь, за каждый день, каждое мгновение.
После многочасовой операции хирурги, молодые, энергичные, но смертельно усталые люди молча вышли из операционной, подошли к нам.
– К сожалению, порадовать вас ничем не можем. Сделали, что смогли, но радикально справиться с опухолью не удалось. Мужайтесь, больному предстоят серьезные испытания.
Испытания начались сразу же после операции. В себя отец пришел уже инвалидом – одного легкого у него уже не было. Но он был абсолютно убежден, что все самое страшное уже позади. Видел я в этой клинике больных, даже после успешных операций находящихся в глубочайшей депрессии. Так вот, как только отец начал вставать с постели, он сразу же принялся тормошить таких пациентов, некоторых по просьбе врачей. Доктора его даже в шутку стали называть слесарем-психотерапевтом. Слесарем, потому что он все время что-то мастерил – то ручку дверную ремонтирует, то стекло разбитое вставит, то врачебный прибор чинит. Отец не обижался. Всегда ему помогала куча народу из пациентов, которые на это время забывали о своих болячках. У него появилось много друзей и среди больных и среди врачей. Домой выписывали его неохотно.
Как только батя оказался дома, он почти каждый день стал ходить пешком за семь кварталов к нам в гости, хотя дышать на ходу ему было очень тяжело. А с ранней весны он уже вовсю стучал молотком на крыше дачи моей сестры, мужу которой он старался, чем мог, помочь. Отец был неукротим в своем бешеном желании жить любой ценой.
Потом наступали периоды ухудшения, особенно после химиотерапии, затем ремиссии. В такие моменты он снова взбадривался и начинал ждать весны, если плохо становилось осенью или зимой. Несколько раз врачи печально говорили – крепитесь, мужайтесь, жить больному осталось две-три недели. Как бы не так! Проходили дни, месяцы, и к весне батя опять оживал. Я поражался тому, что приходя в гости после нескольких дней совершенно отчаянного ухудшения его здоровья, когда казалось, даже говорить ему было трудно, я вдруг заставал дома не лежачего больного, а аккуратно одетого и причесанного, гладко выбритого, в неизменной домашней теплой зеленой куртке энергичного человека, который при виде меня, резво кидался под свою кровать за банкой домашнего вина.
Каждую свободную минуту я старался проводить с отцом. Он был всегда бодр, часто подшучивал над собой. А я подсаживался к бате на диванчик, обнимал рукой его горячие исхудавшие плечи, и чувствовал, как он, непривычный к моей ласке, напрягался под моей рукой, стесняясь. Потом постепенно расслаблялся и затихал. Мы сидели так молча какое-то время, а мама украдкой вытирала слезы.
Почти перед самым концом я предложил отцу прокатиться на машине по озерам, где он любил рыбачить. Была ранняя весна. Я боялся застудить отца, и когда мы останавливались где-нибудь на берегу озера, все пытался набросить на него свою куртку. Он благодарно пожимал мою руку и долго и пристально смотрел на озеро, деревья, небо... Прощался.
Так прошло почти пять лет. И однажды он, все-таки дождавшись весны, лета уже не увидел. Когда он почувствовал приближение конца, совершенно обессиленный, он потянулся к маме, чтобы поцеловать ее на прощание.
Не смог дотянуться.
Провожая отца в последний путь в тряском автобусе, я гладил его исхудавший холодный лоб, его чуть тронутые сединой волосы. Лучше бы я это делал, когда он был жив.
На могилу своих родителей я прихожу нечасто, и не в родительские дни, а когда душа позовет. Прихожу всегда один. Не хочу, чтобы кто-то видел и слышал меня в эти минуты.
|
